Великая Отечественная война оставила след в каждой советской семье. Сегодня я хочу рассказать читателям о том, как коснулась она именно нашей. Пусть эта статья станет скромным венком памяти на могилы дорогих мне людей – прабабушки, бабушки, мамы и её старшего братика Толюшки – мальчика, который никогда не вырос…

Шок, потрясение, изнуряющий голод и полный дом чужаков – врагов, которые ведут себя нагло и разнузданно – так запомнились первые дни оккупации моим родным. В Поповку Алексинского района, где они жили, немцы вошли осенью 1941-го.

Толюшке шёл тогда четвёртый годик, Люсе – в будущем моей матери – исполнилось только семь месяцев. Как и все младенцы в стрессовой ситуации, она много и сильно плакала: девочку пугала чужая непонятная речь, грубые взрывы хохота, пиликанье губной гармоники, а главное то, что в доме хозяйничали страшные незнакомые дядьки в непривычной, не такой, как у папы, одежде…

Одному из фрицев надоел плач грудного ребёнка. Выхватив Люсю из деревянной качалки, он сунул её головой в неостывшую печь. Шура с Надеждой (мои бабушка и прабабушка), разом охнув, налетели на него и сумели вырвать малышку из рук фашиста, но ожог затылка она всё-таки получила, и на этом месте волосы у моей мамы больше никогда не росли. Круг размером с советскую пятикопеечную монету так и остался на её голове. Поэтому, маскируя оставшуюся проплешину, мама всю свою жизнь зачёсывала их так, чтобы этот изъян было никому не видно…

Толюшка, ставший свидетелем расправы над сестрёнкой, прятался по углам и старался не плакать, чтобы не прогневать немцев. Но он был маленький, наивный и очень сильно хотел есть.

А фашисты перерезали кур и вовсю пировали за столом. Один из фрицев стал манить к себе малыша куриной булдыжкой. Мальчик всё-таки решился и подошёл – с надеждой, что покушать ему дадут. А нелюдь совал Толюшке мясо под нос, громко гоготал, причмокивал, но ни в ручки ребёнку, ни просто откусить хотя бы кусочек не давал – только дразнил, как собачонку. И затравленный малыш не выдержал – у него брызнули слёзы.

Шура подхватила ребёнка: «Тише, тише, не плачь». И прижимала к себе крохотное, содрогающееся от беззвучных рыданий, тельце, лихорадочно шептала своему сынишке: «Уймись, уймись, Толюшка! Шуметь нельзя!»

В дни испытаний

 «Матка! Курка, млеко, яйки!» - этот клич оккупантов стал в те страшные дни постоянным в деревне, но «курок», ни «яйек» там скоро не осталось. А вот некоторые коровы, как и та, что была кормилицей нашей семьи всё-таки уцелели: колхозники успели отогнать их глубоко в лес ещё до прихода в Поповку немцев.

 …Однажды один из немцев схватил Шуру в охапку и начал тянуть на печку: «Матка, спать!». Она билась, как пташка, кричала от ужаса в его руках. Шум услышала со двора её мама Надежда. Вихрем влетела в кухню, набросилась с кулаками на фашиста, вырвала дочку из мерзких лап: «Шурка, беги!».

И та побежала без оглядки. А куда бежать-то, когда кругом враги? Спряталась в старом заброшенном сарае на краю деревни. Причём, укрытия там искала не только она. Здесь же скрывались и ещё несколько молодых женщин.

Шуру била нервная дрожь, руки дрожали, она никак не могла успокоиться, перед глазами то и дело вставала сальная ухмылка фрица. И вдруг Шуру как прокололо: «Ведь мамушка-то, дети остались там! А если немцы над ними издеваться начнут, отомстят за то, что я убежала?».

И худенькая, хрупкая, но полная решимости, Александра ушла из своего временного укрытия. Подруги, конечно, останавливали её, просили не лезть на рожон, одуматься, но Саша – всегда очень тихий и мирный человек, скромница из скромниц, была непреклонна. Страх за родных был намного сильнее страха за собственную жизнь, за свою женскую честь, за всё на свете. Это великая жертвенность, полное самоотречение ради блага других людей, стремление защитить собой близких осталось в моей бабушке навсегда, и я не раз становилась свидетелем бескорыстия её чуткой доброй души.

 

Были вёрсты – обгорелые, в пыли

Чёрные дни оккупации продолжались. В один из них немцы согнали жителей Поповки в местную церковь, люди сидели там почти сутки. Стёкла в церкви были поколоты, осколки битой посуды валялись на полу.

Потом всех погнали в подвал, после чего заперли в сарае. Люди думали, их сожгут. Слухи о таких расправах фашистов уже доходили до Поповки.

Но враги, разбив всех поповских на две большие колонные, погнали их на работы в Германию. Причём, Надежда оказалась в одной колонне, а Шура со своими детьми – в другой.

Стояли холода, промозглая поздняя осень, но фашисты не дали возможности людям собраться. Толюшка был в шортиках и одной рубашонке, Шура - в тоненьком платьице, и малыш, семеня усталыми ножками, весь долгий путь цеплялся за подол этого платья, как за спасенье. А Люсю, завернутую в одеяло, Шура несла на руках.

 Немцы были верхами. Плётками гнали людей, как скот. Тех, кто не падал, забивали плётками насмерть, затаптывали лошадями.

Бабушка рассказывала мне, что очень завидовала тогда тем, кто умер. Им же уже не больно, не холодно и не страшно. Говорила, что, если бы ни дети, навсегда осталась бы на той дороге. Но страх за Люсю и Толюшку, заставлял её, вконец больную, с очень высокой температурой, всё-таки не упасть, двигаться дальше.

Спасибо за жизнь

План немцев не удался. По дороге жителей Поповки отбили советские войска. Надежда Владимировна наконец-то соединилась с семьёй, и назад в деревню они добирались вместе.

Но в Поповке моих родных ждали новые страшные испытания: спалённый  немцами дом, жизнь, считай, что в землянке, изнуряющий голод и – самое страшное, самое непоправимое – смерть малыша Толюшки, у которого из-за сильнейшего переохлаждения отказали почки и лёгкие.

Шура не плакала – выла над маленьким тельцем. И молилась потом за своего сына, которого схоронила так рано, до конца своих дней.

А вот Люсю Шура с Надеждой всё-таки выходили. И я навсегда перед их светлой памятью в неоплатном долгу за это. Ведь прабабушка с бабушкой сумели сберечь, спасли мою маму, а значит, и меня саму, и мою дочку, и все те последующие поколения нашей семьи, которые когда-нибудь будут за нами…

 

Ольга Логачёва

Фото из семейного архива